Цитата:
В ботаническом саду Франкфурта-на-Майне, кроме пальм и оранжерей, есть дом с залом для концертов и заседаний. К залу примыкает застекленная терраса ресторана.
В середине сентября 1957 года в зале Пальменгартена собрались несколько сотен антикоммунистов из разных стран. Происходила ежегодная конференция "Посева" — газеты российского революционного движения. Темой конференции был "переходный период". <...>
В те дни был в Пальменгартене и я.
Мне в первый раз пришлось участвовать в открытой политической конференции на территории Европы — в нескольких сотнях километров от границы с коммунистическим государством. Мы знали о том, что Западная Германия кишит агентами советской разведки. Но мне казалось, что пришла пора встретиться с друзьями по переписке, по статьям в журналах, по совместной борьбе и общим надеждам. Встретиться открыто, без страха и без лишних мер предосторожности, чтобы показать, что мы все духовно сильнее нашего врага. <...>
Я не ожидал только, что это прошлое в самом ближайшем времени вернется в мою жизнь столь неожиданно и остро, что чуть не оборвет ее. <...>
В зале шел концерт для участников конференции. На террасе за столиками сидели немногочисленные опоздавшие, пили пиво и что-то обсуждали приглушенными голосами. Из-за неплотно прикрытых дверей доносились реплики артистов, ведущих программу, смех зрителей и хлопки.
Я вдруг почувствовал, что очень устал. Официант принес мне стакан грейпфрутового сока. Но, пригубив, я понял, что не могу пить. Какая-то странная тяжесть легла на желудок и почему-то на сердце. Да, я, очевидно, сильно устал. Три дня нервного напряжения сказывались. Все, наверное, устали. Столько гостей, пресс-конференций, бесед, дискуссий по докладам, столько кропотливой технической работы. Но я, по-видимому, еще не привык к таким авралам. <...>
Танцевальная пара исполняла вальс Шопена. <...> Оба застыли на секунду в отшлифованной позе и вдруг закачались. Мне показалось, что в следующее мгновение они упадут, но тут же я заметил, как шатнулись тени в кулисах, дрогнули точки ламп и сдвинулись лучи прожекторов. В ушах у меня зазвенело, и мутная тошнота подступила к горлу. Я понял, что мне становится совсем плохо. Держась за спинку кресла впереди меня, я тупо рассматривал половицы паркета, поджидая, когда станет легче, чтобы подняться и уйти. <...>
Машина сразу завелась, и я вырулил на главную улицу. Через три минуты я уже прижал свой "Фольксваген" к тротуару напротив пансиона, где жил. Теперь — выключить мотор и запереть машину. Затем случилось что-то странное. Последнее, что я услышал, было звяканье ключей, упавших на асфальт. В следующие бесконечные секунды мой желудок бился в конвульсиях. Мир ушел куда-то в небытие, и все мое существо, все силы и мысли были захвачены борьбой тела с чем-то чуждым и страшным для организма.
Когда я очнулся, меня била дрожь. Холод и слабость расплывались по телу. <...>
Придя в себя, я подобрал ключи и побрел к подъезду пансиона. "Теперь, наверное, станет лучше, — думалось мне. — Съел что-нибудь плохое. Или просто — нервная реакция. Но и не такой уж у меня слабый желудок. Хотя с годами здоровье слабеет. Мало ли что было раньше. Но все же... Должно пройти само собой".
Но ничего не прошло. Наоборот, с каждой минутой становилось все хуже. Хозяйка пансиона вызвала врача. Теперь приступы повторялись каждые десять-пятнадцать минут и были настолько сильными, что я почти терял сознание. Врач сделал мне уколы против рвоты. Они не оказали никакого действия. Врач решил, что меня нужно немедленно отправлять в больницу. <...>
К половине первого ночи удалось найти свободную койку в клинике Франкфуртского университета.
— Что с больным? — спросил по телефону дежурный клиники. Мои друзья вопросительно взглянули на врача. Она медлила, потом как бы решилась:
— Скажите, что есть подозрение на отравление... — И, спохватившись, добавила: — На отравление какими-то пищевыми ядами. <...>
Мое заболевание было классифицировано как обычный гастрит, и поэтому никаких анализов, связанных с отравлением, не было произведено ни в ту ночь, ни в следующие дни. <...> В первую ночь гастрит никак не хотел подчиняться уколам и всяким успокаивающим средствам. Часам к пяти утра, измученный десятками приступов, я все же заснул. А потом гастрит вдруг внезапно капитулировал. Я проснулся хотя и слабым, но бодрым. <...>
– Почему он такой красный? Прямо как индеец. Смотрите — и плечи, и руки какого-то медного оттенка.
Врач прищурился, как бы в самом деле оценивая, похож ли я на индейца.
— А разве он не всегда такой? — спросил врач. И тут же, поняв никчемность своего вопроса, пояснил: — По-видимому, от противорвотных средств. Так часто бывает. Все исчезнет быстро и бесследно. <...>
И никто — ни профессор Шраде, ни врач, ни Георгий Сергеевич, ни я сам — не подозревали, что в моем организме уже начал работать часовой механизм бомбы замедленного действия. Те, кто выдумал и рассчитал эту "бомбу", учли возможную бдительность врачей. Под маской невинного гастрита в теле моем теперь хозяйничало такое средство, от гибельного действия которого меня могло спасти только чудо.
Механизм сработал в ночь с пятницы на субботу.
Приподнявшись на подушке, я никак не мог сообразить, продолжается ли сон или уже началась действительность. Наверное, еще во сне у меня появилось острое чувство опасности. <...>
Пришла медсестра. Взглянув на меня, она застыла в изумлении.
— Что? — вырвалось у меня.
Заметив, что она заслоняет от меня зеркало шкафа, я отстранил ее и вгляделся в свое отражение.
Во время войны военные объекты защищались камуфляжем из полос и пятен, беспорядочно разбросанных по местности или по зданию. Такой камуфляж стирал форму и делал объект неузнаваемым. Что-то похожее случилось с моим лицом. Бурые полосы, перемежавшиеся темными пятнами, покрыли его хаотическим узором. Приглядевшись, я понял, что это были кровоподтеки разной формы и силы. Я оглянулся на постель. Наволочка была сплошь запятнана кровью. Сестра поспешно перевернула подушку, что-то сказала и вышла из палаты. Я продолжал смотреть в зеркало, как зачарованный. Я увидел и тут же ощутил, что треснувшие веки у меня покрыты сукровицей, что черные пятна испещрены точками нарывов, что кожа лица суха, натянута и горит, как в жару. Все это и еще что-то, не поддающееся определению, превратило мое лицо в подобие маски монстров из фильмов Бориса Карлова. Но это сравнение жило лишь секунду. Когда я разглядел клок волос, нелепо торчавший в сторону, как вихор клоуна, мое отражение превратилось в цирковую гримасу. Я невольно пригладил вихор. Он остался у меня в руке. Еще не веря, я поднес ладонь к глазам. В ней лежал пучок волос. Я повернул ладонь — и волосы, падая, закружились в воздухе. Я потянул еще один клок — и он точно так же, без боли и без сопротивления, остался у меня в руке. Это было почти нереально. Я ничего не чувствовал, когда продолжал тянуть пучок за пучком и ронять их на пол. Ничего, кроме отвращения к чему-то невероятному, вошедшему в мою жизнь. Мне показалось вдруг, что все это я уже видел в каком-то кошмаре. Вот так же я сидел на постели и снимал свои волосы с головы без малейшего ощущения, что эти волосы принадлежат мне. Я подумал, что, потяни я сразу за всю шевелюру, она отстанет без сопротивления от головы. И так же, как в кошмаре, я опустил руки, не решаясь проверить, правда ли это. <...>
Главный врач окинул меня удивленным взглядом и присвистнул:
— На-ну! Красиво вы выглядите! Выходит, вы аллергик, если вы так резко реагируете на новые лекарства. Но от какого же лекарства вас так разукрасило? Это нам придется поскорее выяснить.
Он сдвинул пижаму с моего плеча. Пятна кровоподтеков шли по шее, спускались на тело, расписав медно-красную кожу причудливой татуировкой. <...>
Профессор и кортеж появились довольно скоро. Если в прошлый раз внимание было сосредоточено вокруг личности профессора, то сейчас я интересовал в какой-то степени всех. Смотрели на меня скорее с научным любопытством, и я понимал, что картина просто не особенно знакома персоналу клиники. <...>
Я вытянул клок волос из первой попавшейся пряди на лбу и показал его профессору.
— Профессор... а это что такое?..
Он как-то сжался, почти вздрогнул и подался вперед:
— А ну... еще!.. — сказал он совсем по-мальчишески. Но в глазах его не было и следа шутки. Я вытащил еще пучок жестом профессионального фокусника. Он подошел совсем близко и, как бы не веря мне, выхватил клочок волос у моего виска. Потом разжал пальцы, и волосы закружились в воздухе. Он проследил за ними до пола, потом быстро, щипком схватил щепотку волос у меня на груди. И снова отпустил, следя за их падением. <...>
— Скажите... вы что... приняли что-нибудь?
— Что вы имеете в виду? — не понял я. <...> — Вы хотите сказать, что я пробовал покончить с собой и что-то принял?
— Да, конечно, — очень твердо ответил профессор. <...> — Почему нет? Это же случается.
— Но не со мной. У меня здесь, на земле, очень много дел. Да что вы, профессор! <...>
— Но тогда... тогда я ничего не понимаю... ведь всего лишь один металл... и здесь, и здесь... вегетативный контроль не тронут... признаки слишком явные... всего лишь один металл на свете...
Упорное повторение слова "металл" вдруг сразу, как молния, объяснило мне все. Как я об этом до сих пор не подумал?
— Одну минутку, профессор! <...> Я повторяю, что не пробовал кончать жизнь самоубийством. Но есть кое-кто на этом свете, кому было бы выгодно отравить меня. Я русский. Недавно покинул Советский Союз. Порвал с коммунизмом. Не исключено, что мои бывшие начальники хотели бы свести со мной счеты. Я не знаю, какой металл вы имеете в виду. Но если это яд, то, в конце концов... Почему бы и нет... Это ведь тоже случается... <...>
Самоубийство или несчастный случай — это было что-то знакомое, понятное. А отравление политического эмигранта? Но постепенно он, по-видимому, осознал реальность и такого варианта. Челюсть его немного опустилась, и он схватил глоток воздуха. Затем он вскочил и начал шагать вдоль кровати взад и вперед. Не было ясно, к кому он обращался, может быть, сам к себе:
— Но если это так... это совершенно неслыханно... я в идиотском положении... я обязан сообщить в полицию... принять какие-нибудь меры... я обязан сообщить в полицию?! <...>
Кожник нерешительно посмотрел на главного врача. Тот криво улыбнулся и нехотя заговорил:
— Дело не в одном этом металле. Картина вашей болезни несколько запутана. Однако я могу сказать: мы подозреваем таллиум.
— Что-что? — переспросил я.
— Тал-ли-ум. Металл из группы свинца. Он ядовит, но не обязательно смертелен. Против него есть противоядия. Кое-что мы вам уже дали. Неясно одно — как он мог попасть к вам в желудок. Ну да, вы сказали свою версию. Но, знаете, в сегодняшнем цивилизованном мире таллиумом обычно не травят. Всякие драмы и трагедии разрешаются мышьяком или стрихнином. Иногда цианкалием. Но — таллиум... Его и достать трудно. Он применялся когда-то для борьбы с грызунами. Теперь почти исчез из продажи. Изредка попадается, может быть. Но для отравления человека... Не думаю. Однако симптомы его у вас есть. Он очень характерен в действии. Поражает центральную нервную систему. Волосы на голове выпадают, а на бровях, например, остаются. Лет двести тому назад его применяли даже для снятия волос у детей, пораженных лишаем головы. В микроскопических дозах, конечно. Какую дозу вы получили, мы не знаем. Но оснований для паники — нет.
Когда они ушли, я задумался. Если действительно меня отравили, то догадаться об авторах "операции" было нетрудно. Кто выполнил приказ — не так уж важно. Может быть, его найдут, может быть, нет. Кто-нибудь из бесчисленных францев и феликсов. Меня интересует другое. Почему вдруг таллий? Неужели Наумов, кандидат химических наук, не мог придумать ничего более остроумного, чем металл, давно вышедший из моды, имеющий характерные симптомы и — главное — против которого есть надежное противоядие?
Дальнейшие события показали, что сотрудники специальной лаборатории в Москве хорошо знали свое ремесло.
Пока немецкие врачи обсуждали, каким образом таллий мог попасть в мой желудок, и вливали всякие общеизвестные противоядия, разрушение овладело моим организмом совсем с другого конца. Внезапное осложнение болезни от меня скрыли. Я мог только догадываться по методам лечения, что со мной происходит что-то необычное. Но с моими друзьями врачи были более откровенны. Много позже узнал и я, как в самом деле развивалась моя болезнь. <...>
Тем временем вид мой ухудшался. Друзья, зачастившие в воскресенье с визитами, каждый раз невольно вздрагивали, бросая первый взгляд на мое лицо. Их можно было понять. От волос на моей голове не осталось почти ничего, лишь одинокие пучки торчали среди ран и струпьев. Брить было нельзя, потому что кожа потеряла эластичность и трескалась при малейшем натяжении. В местах, где кожа особенно тонкая, — за ушами, под глазами — кровь вообще не успевала засыхать, и я беспрерывно просушивал ее марлевым тампоном. Бинтовать меня не могли, потому что бинты растирали ссадины и раны. Однако опасными были не столько потеря крови или путь, открывшийся для инфекции, сколько то, что начало происходить с самой кровью. Об этом знали лишь врачи и два-три моих близких друга, которых врачи посчитали необходимым информировать.
Ко второй половине воскресенья врачи поняли, что в моей крови идет странный и невероятно быстрый процесс разрушения. Количество белых кровяных шариков падало и достигло 700 вместо нормальных шести-семи тысяч! Мне прокололи грудную кость и взяли пробу костного мозга. Микроскоп показал, что большинство кроветворных телец было мертво. Кровь, текшая в моих жилах, постепенно превращалась в бесполезную плазму. У меня началось отмирание слизистой оболочки рта, горла, пищевода. Стало очень трудно есть, пить и даже говорить. Апатия и слабость охватывали меня. Позже мои друзья рассказывали, что именно в воскресенье вечером у меня появился взгляд, характерный для "отходящих" людей. Возможно, что это им просто показалось под влиянием слов, которые они услышали от главного врача в тот же вечер.
— Очень плохо, — сказал главный врач, встретив моих друзей в коридоре. — Честно говоря — безнадежно. Трудно это говорить, но я обязан. Мы просто не понимаем, что с ним происходит. Кровь вашего друга постепенно превращается в воду. И мы ничего не можем сделать. Необходимо, конечно, переливание крови. Мы ищем донора. У него редкая группа. К утру, наверное, найдем. Будем вливать физиологический раствор. Ну а дальше что? Никто из нас не знает. На одних переливаниях жить нельзя. Процесс разложения крови идет, как лавина. Может быть, он остановится сам. Может быть — нет. От нас это уже не зависит. Похоже, что ваш друг умрет в самое ближайшее время.
— Но от чего? — не удержался Георгий Сергеевич. — От чего он умирает? Неужели нельзя установить, что его убивает, и попробовать с этим бороться? Неужели медицина так слаба?
— Ах, медицина, медицина, — продолжал с горечью врач. — Все, что мы знаем, основано на опыте. Какой может быть опыт с неизвестными ядами? Таллиум нам знаком. В основном по литературе, правда, но все же знаком... Следы его несомненны. Но таллиум не вызывает гибели крови. Здесь что-то другое. По-видимому, лишь тогда, когда будет вскрытие, мы узнаем, почему он должен был умереть. Хотя причину, может быть, и не узнаем никогда, но поймем, что и как было поражено. Подождите с вопросами до вскрытия. Тогда мы будем знать что-то более точное.
Ему самому, очевидно, стало не по себе от своего совета. Он кивнул на прощанье и ушел.
Посовещавшись, мои друзья решили вскрытия не ждать. <...>
Скоро приехала группа американских врачей. Они посидели в докторской, и кто-то перевел им на английский объяснения главного врача-немца. Потом в палату стремительным и легким шагом вошел американский майор медицинской службы. Он подсел ко мне на кровать и похлопал по руке:
— Хелло, Ник! Очень рад, что вы едете к нам. Ваши дела, говорят, не блестящи, но это ничего. Мы не из пугливых. И вы, как я слышал, тоже. Так что — поехали отсюда. Оо-кей? Ребята, забирайте его". <...>
Главный врач знал то, чего не знал я. Что профессор Шраде уже приговорил меня к смерти. Отдавая меня с радостью американским врачам, профессор сбывал с рук безнадежного пациента. <...>
Боли во рту и горле стали настолько сильными, что специалист по анестезии вынужден был составить для меня особый раствор, которым я почти беспрерывно полоскал рот. Вообще специалисты приходили и уходили один за другим. Меня, по-видимому, не только лечили, но и изучали мою странную болезнь. <...>
Убить меня Москва могла уже только особым путем. Не выстрелом, который мог прозвучать слишком громко. Не бомбой, которая могла только взвить мое имя и значение моей книги. Но убить тайно, сложной, не поддающейся анализу отравой, которая разрушит организм путями, неизвестными медицине. Убить так, чтобы агент успел уйти и чтобы не осталось никаких улик, обличающих советскую разведку. Убить так, чтобы начались слухи, сплетни, столки, чтобы не было ясно, убили ли меня вообще или я умер сам от каких-то таинственных причин. Опутать мое имя и смерть подозрениями, противоречивыми версиями, вынужденным молчанием врачей и властей.
Убить меня так, чтобы те, кто знаком с советской разведкой, поняли, откуда идет месть. Но в то же время чтобы те, кто наивен или слеп, стали бы легкой добычей клеветы и дезинформации.
После такой моей смерти можно было бы заявить через бесчисленных подручных, что никакого Хохлова вообще не было, а книгу его написали в Вашингтоне американские разведчики с помощью белогвардейцев.
Для того чтобы Москва могла этого добиться, и я должен был быть отравлен особой смесью ядов.
Наумовы поработали над этой смесью добросовестно. Составляли ее, наверное, в соответствии со всякими планами, вариантами и высшими указаниями. Так ведь обычно бывает при делах по "Т" — по террору. В рецепт смеси были включены не только ингредиенты, достойные средневековых отравителей, но и неискушенность западных врачей, инертность властей, скептицизм западного общества. Были учтены, наверное и симптомы гастрита, а затем банального яда, вышедшего из моды.
Задумано было ловко. Казалось бы странным только одно — почему же я продолжаю жить? <...>
В середине октября я вышел из американского госпиталя. Прощаясь с врачами, я поблагодарил их за то, что они вылечили меня.
— Не благодарите, — ответил старший врач. Мы так и не знаем точно, ни что с вами было, ни почему вы выздоровели. В сообщении прессы мы заявили сегодня, что вы были отравлены комбинацией ядов, среди которых, по-видимому, был и таллиум. Явных следов какого-либо смертельного яда мы в вашем организме не нашли. Но, во-первых, у нас не было материалов для анализа из первого периода вашей болезни. А во-вторых… Знаете, бывает, что обвиняемый не сознается, но его все же осуждают на основании улик. Так пришлось поступить и нам. Виновника — яда который чуть не убил вас, мы не нашли. Говоря фигурально, ему удалось ускользнуть. Но мы видели его действие. И, если отбросить версию об отравлении, то мы не знали бы никакой другой причины, вызывающей такое действие. Что же касается вашего выздоровления… Средства, которые мы вам давали, заставляли ваш организм сопротивляться, и все. А что именно вытянуло вас из могилы, мы сказать не можем. <...>
В Нью-Йорке я обратился к токсикологу одного из университетов с просьбой последить за процессом моего выздоровления. Он заинтересовался случаем и сам предложил выписать историю моей болезни из франкфуртской клиники, чтобы поискать следы таинственного средства и опознать его.
Однажды он позвонил мне:
— Копия вашей болезни пришла. Я изучаю ее вместе с коллегами по кафедре токсикологии. Нам все больше и больше приходит на ум один ответ. Но он настолько невероятен, что я подожду еще с приговором.
Вскоре я зашел к нему. У токсиколога больше не было никаких сомнений:
— Ну приготовьтесь к сюрпризу! Знаете, чем вас травили? Радиоактивным таллиумом!!! Точнее — радиоактивированным. Один из моих коллег лечил несколько случаев заболеваний от радиоактивного облучения. Та же картина распада крови, что и у вас! И если еще принять во внимание, что металл попал к вам в организм через пищу, то все кусочки мозаики укладываются. <...>
Радиоактивный таллиум… Специалисты объяснили мне потом, что по-видимому, этот металл был пропущен через сильное поле атомного излучения. Он начал постепенно распадаться. Окончательный распад произошел уже в моем организме. Сначала яд дал ожог желудка и кишечника. Врачи приняли это за обычный гастрит. Потом металл проник в кровь и начал бродить по телу, поражая нервные узлы своим излучением. Когда появились признаки, характерные для так называемых "эффектов излучения", таллиум уже распался. Составители яда знали, что вскрытие ничего не дало бы. Немецкий врач ошибался. Даже на столе в мертвецкой он не сумел бы найти, что именно убило меня. Столь сложно и дьявольски тонко сумели скомбинировать в Москве старомодный таллиум с новейшей техникой убийственного излучения.
Николай ХОХЛОВ, 1957 год
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Пользователи
